Посольский обряд
В XVI—XVII веках оформился и московский «посольский обряд», внешние приемы дипломатических сношений, дипломатический этикет.
Посольский обряд выработался не сразу. В конце XV века определенного церемониала еще не существовало.
Принимая Поппеля на тайной аудиенции, Иван III о секретном деле говорил с послом, отойдя в сторону от присутствовавших бояр.
Во время приема в Москве венецианского посла Контарини Иван III так увлекся в разговоре, что стал наступать на своего собеседника, который из уважения к великому князю пятился назад.
Московские дипломаты, попадая на Запад, внимательно присматривались к тамошнему дипломатическому церемониалу, учились и по-детски копировали существовавшие там порядки.
В 1489 году Иван III посылал к германскому императору послом Юрия Траханиота.
Из доклада Траханиота после его возвращения великому князю стало известно, что ему была оказана «великая честь», что на аудиенциях император и сын его, король, «сами встречали его, сету пив с своего места ступени три — четыре, да руку подавали стоя», что император посадил Траханиота «против себя на скамейке близко».
Когда с ответным посольством прибыл в Москву от императора Георг фон Турн, то Иван III принял его таким же образом, «ступив с своего места, да подал ему руку, да велел ему сести на скамейке против себя».
Постепенно, иногда на основании случайных наблюдений и прецедентов, и выработался в течение XVI века характерный для московской дипломатии очень сложный этикет.
Так постепенно создавался Посольский обряд. В основе этого этикета лежали, несомненно, западноевропейские образцы.
Весь московский «посольский обряд» резко отличается и от восточного, и от византийского; но, перенесенный из Западной Европы, «посольский обряд» в Москве утратил свою гибкость, принял закостенелые формы, оброс азиатскими условностями и не допускавшими изменения мелочами.
В конечном итоге московские дипломаты уверовали, что созданный ими посольский обряд, чин и есть настоящий, общепризнанный порядок, которому подчиняются или должны подчиняться все государства.
В 1654 году послы царя Алексея заявили цесарским «думным людям», что они будут править посольством не так, как от них требуют, а «как в посольских обычаях ведетца», а «иных государств послы и посланники нам не в образец».
В представлении московских дипломатов все государства делились на ранги в зависимости от их политического значения.
Далеко не каждого государя московский царь мог признать себе братом. Прежде чем вступить в дипломатические сношения с тем или иным государем, в Москве старались узнать, действительно ли он независимый правитель или «урядник» (вассал).
Шведских королей из дома Ваза в Москве долгое время считали простыми «обдержателями» (регентами), недостойными сноситься непосредственно с самим царем, и требовали, чтобы сношения велись через новгородских наместников, против чего шведское правительство всячески протестовало.
Иван IV и Сигизмунда-Августа попрекал, что он называет шведского короля братом: ведь он должен был бы знать, что дом Ваза происходит от простого водовоза.
По договору 1687 года курфюрст Бранденбургский обязался при приеме русских послов проявлять особую почтительность, так как московское правительство курфюрста ставило ниже короля.
Еще в конце XVII века бранденбургские послы тщетно хлопотали о том, чтобы им в Москве оказывалась та же почесть, какую оказывают император и все короли.
Вне зависимости от ранга того или иного государства все сношения с иностранными державами строились на принципе охранения государевой «чести». Посольский обряд был основой дипломатических переговоров.
«Честь» эта выражалась в первую очередь в «именовании», в титуле.
«Самое большое дело государскую честь остерегать; за государскую честь должно нам всем умереть.
Прежде всего нужно оберегать государское именование.
Начальное и, главное дело государей чести остерегать».
«Не только нам есть, но и на свет зреть не можем», — говорил во Франции в 1668 г. стольник П. И. Потемкин по поводу «прописки» в царском титуле, увидев в этом «великого государя нашего, его царского величества, в самом великом его государском деле страшное нарушение».
Вопрос о титуле стоял всегда на первом месте. Посольский обряд это предусматривал.
Настойчивость русских дипломатов в этом вопросе раздражала иностранцев, а иногда их придирчивость и смешила.
Но за отвлеченными спорами скрывались совершенно реальные соображения, поскольку титул выражал определенные права, и всякое умаление в титуле косвенно означало отказ от этих прав.
Это отлично понимали и западноевропейские дипломаты, проявлявшие неменьшее упорство в вопросах титула. Их шокировала только грубость формы, в которой московская дипломатия отстаивала свои претензии.
«Государева честь» выражалась и в ряде мелочей, которые должны были обозначать более или менее высокое положение государей, представляемых послами.
Московское правительство настаивало, чтобы грамоты к царю печатались обязательно большой печатью.
Представители царя, как того требовал Посольский обряд, должны были всегда требовать первого места, чтобы русских послов принимали по тому же обряду, как принимали иностранных послов в Москве.
Все это практиковалось и при западноевропейских дворах, но европейская дипломатия не могла никак отделаться от представления о «московитах», как о варварах, и потому крайне нетерпимо относилась к их щепетильности в вопросах этикета.
Сношения с иностранными государями велись через посредство «послов великих», «легких послов» или посланников и «гонцов».
Различие зависело отчасти от важности и цели посольства, отчасти от отдаленности от Москвы государства, куда отправлялись посольства.
Посольский обряд определял, чем выше был ранг посылаемого лица, тем больше была и сопровождавшая его свита, и тем труднее был ее проезд до места назначения.
«К цесарскому величеству, — говорит Котошихин, — великие послы не посылаваны давно, потому что дальний проезд, через многие разные государства, и послам великим в дороге будет много шкод и убытков, а посылаются к цесарю посланники». В зависимости от важности посольства во главе его ехал боярин, окольничий, стольник или человек меньшего чина.
Послы, какое бы звание они ни носили, получали от Посольского приказа наказ, в котором детально излагались инструкции, как поступать при посольстве, и даже что и как говорить.
В последнем случае делалась, впрочем, оговорка: «А будет учнут спрашивати о иных каких делах, чего в сем великого государя наказе не написано, и им [послам] ответ держать, смотря по делу… а лишних речей не говорить».
Неограниченных полномочий послы не получали и ничего решить не могли без сношений с Москвой.
Наказы подробно излагали и весь церемониал посольства.
Посольский обряд всё уточнял, послам запрещалось до аудиенции у государя вести какие-либо переговоры с министрами и даже бывать у них, «да и ни в которых христианских государствах того не бывает, что, не быв у того государя, к которому кто послан, наперед ходить и дела объявлять думным людям».
Это условие вызывало обычно много споров, так как, несмотря на категорическое заявление московских дипломатов, предварительные встречи с руководителями внешней политики были в обычае, хотя бы в виде взаимной любезности.
При первом же посольстве в Константинополе в 1496 — 1497 гг. произошло на этой почве недоразумение. Паши (турецкие вельможи), желая сделать любезность московскому послу М. В. Плещееву, пригласили его до аудиенции у султана на пир и хотели сделать ему подарки.
Но Плещеев «от доброй чести и подчивания» отказался довольно грубо: «мне с пашами речи нет; я пашино платье не вздеваю и данных денег их не хочу, с салтаном мне говорити».
Такие эпизоды происходили постоянно и в позднейшее время.
Когда в 1668 году П. И. Потемкин проезжал через Бордо, то представитель короля маркиз де Сен-Люк осведомился, сделает ли ему посол ответный визит, если он его посетит.
Потемкин ответил, что «по царскому указу, он под страхом смерти не может посещать кого-либо, прежде чем представится королю», и, чтобы смягчить впечатление от отказа, послал маркизу собольи меха, но тот их не принял.
Посольский обряд требовал, чтобы русский посол не представлялся государю одновременно с послами других государств и даже в один и тот же день с ними.
Посольский обряд давал указания, как приветствовать иностранного государя.
Московское правительство следило, чтобы послы не допускали никаких унизительных проявлений почтения.
Послам, отправлявшимся к султану, давался наказ «поклон правити стоя, а на колени не садиться».
В 1588 году посол в Персии Васильчиков наотрез отказался от целования «шаховой ноги»: «я того и слухом не слыхал, что государя нашего послам и посланникам государей в ногу целовать».
Не согласился он также, чтобы шах взял царскую грамоту, сидя верхом на лошади.
В том и другом персы уступили. В Крыму московское правительство боролось против обычая ханских есаулов (чиновников) бросать перед послом свои посохи и требовать «пошлины» за переход через эти посохи.
Подобные столкновения происходили не только при восточных дворах.
В 1614 году гонцу Ивану Фомину при «цесарском» дворе говорили, что его предшественники учились кланяться императору и на аудиенции преклонялись до земли.
Фомин ответил, что «во всей вселенной у великих государей того не ведется, которые посланники и гонцы от великих государей к великим государям посыланы бывают, что им до земли кланяться; подобает то делать подданным».
Еще в 1654 году посланника Баклановского «думные люди» императора германского спрашивали: «как вы будете у цесарского величества, какую ему честь вздадите и как учнете кланяться?» Баклановский ответил, что «учиться мы у думных людей не будем… А буде предков великого государя нашего… посланники учились, и то они учинили простотою» (глупостью).
Следующим камнем преткновения был вопрос о том, как будет спрашивать иностранный государь о царском здоровье и снимет ли он шляпу при произнесении царского титула.
В 1613 году император, которому представлялся посланник царя Михаила Ушаков, «государеву имени маленько преклонялся, и шляпу сымал», а при отпуске «приказывал челобитье сидя».
И в следующем году, когда гонец Фомин передавал императору поклон царя, то император, «сидя на месте, тронул у себя на голове шляпы немного, а против… царского именованья не встал».
Фомин сделал ему замечание, что он нарушает обычай.
Император приказал гонцу продолжать говорить, но Фомин ответил, что ждет, когда император встанет и спросит о здоровье царя.
Император велел сказать Фомину, что не помнит, вставали ли его предшественники, когда им передавались царские поклоны, и приказал Фомину идти к себе на квартиру и ждать указа.
В данном случае, впрочем, поведение императора объяснялось тем, что Михаил Федорович еще не был признан им официально.
В 1667 году при приеме Потемкина, испанский король снял шляпу в ответ на его поклон, но стоял в шляпе, пока посланник произносил «царское именование».
Потемкину разъяснили, что «как де вы, посланники царского величества, вошли в палату, и королевское величество снял шляпу в то время для брата своего, великого государя вашего… а не для вас посланников».
По договору в 1687 году курфюрст Бранденбургский обязался слушать именование и титул царя стоя, сняв шляпу, «с непокровенною головою» и принимать царскую грамоту своими руками и отдавать ее точно так же.
Порядок принятия царской грамоты и вручения ответной был одним из скользких дипломатических вопросов.
Московское правительство, как определял Посольский обряд, требовало, чтобы иностранные государи делали это своеручно.
Когда в 1614 году император велел канцлеру взять грамоту у Фомина, то гонец отказался передать ее канцлеру и вручил ее самому императору.
Длительный конфликт произошел в 1674 году, когда посланнику П. И. Потемкину император на аудиенции передал ответную грамоту не лично, а через одного из приближенных.
На протест московского правительства последовал ответ, что при императорском дворе принято ответные грамоты отсылать прямо на квартиры к послам, и что в данном случае сделана была любезность в отношении московского посла.
При представлении иностранным государям послы говорили речи согласно полученному ими наказу, зорко следя, чтобы при произнесении царского титула государь встал. На это указывал Посольский обряд.
Речь произносилась, если можно так выразиться, коллективно: один член посольства начинал, другие продолжали.
Первый посол, «вшед в палату», говорил, от кого и к кому прислано посольство, причем добросовестно перечислял все титулы обоих государей, держа в руках грамоту.
На вопрос о здоровье московского государя отвечал второй член посольства: «как они поехали от великого государя царя…, и великий государь наш…, дал бог, [был] в добром здоровье».
Затем третий член посольства говорил, что с ними прислана «любительная грамота». После вручения грамоты преподносились «любительные поминки» (подарки) от царя, преимущественно меха, иногда ловчие птицы.
По возвращении послы представляли в Посольский приказ подробнейший отчет о своей поездке в виде дневника, в котором изо дня в день, по «статьям», излагалось все, что они делали, видели, говорили и слышали за границей.
Эти так называемые «статейные списки» представляют громадный интерес не только для истории русской дипломатии, но и для пополнения наших знаний по истории тех государств, куда ездили русские послы.
Впрочем, в той части, в которой излагался ход переговоров, в статейных списках кое-что приукрашивалось.
Иностранных государей заставляли говорить языком «холопов» московского государя, а собственные слова послов излагались в самом выгодном для них свете, «и те все речи, которые говорены, и которые не говорены, пишут они в статейных списках не против того, как говорено, прекрасно и разумно, выставляючи свой разум на обманство, чтоб достать у царя себе честь и жалованье большое» (Котошихин).
Не менее сложен был ритуал приема иностранных послов в самой Москве.
Посольский обряд прописывал на границе послов встречал пристав, высланный навстречу воеводой пограничного города.
Уже тут начинались местнические счеты. Обе стороны зорко следили за тем, кто раньше снимет шапку, и наблюдали за тем, чтобы не сделать лишнего шага навстречу друг другу и ехать «о высокую руку», с правой стороны, пускаясь на всевозможные хитрости, причем иностранцы бывали изобретательны не менее русских.
С момента вступления на русскую почву послы получали «корм» в значительном количестве.
Достаточно сказать, что цесарскому послу Мейербергу, приезжавшему к Алексею Михайловичу, полагалось на день по 7 чарок вина двойного, по 2 кружки «ренского», по 2 кружки романеи, и 4 кружки различных сортов меду и по ведру пива и т. д.
Содержание послов, тем более такое, по их собственному выражению, «изобильное», за счет государства, куда их посылали, было не в обычае в Европе и вызывало изумление.
Но качество продовольствия было невысокое, и на этой почве происходили часто недоразумения.
В пути за снабжением посольства всем необходимым наблюдал приставленный к нему пристав.
Со своей стороны и русские послы за границей пользовались всюду казенным содержанием и даже получали денежные субсидии на дорожные расходы, так как сумм, отпускаемых из приказа, обычно нахватало.
По дороге в Москву послов всюду встречали с почетом, но воеводы не должны были обмениваться с ними визитами, так как твердо держалось правило, что до царской аудиенции никакое должностное лицо не должно с ними видеться.
Голландское посольство въезжало в Вологду в 1675 году «при звуках труб и литавр», в сопровождении выехавших им навстречу дворян и немецких купцов.
В течение всего пребывания оно пользовалось всевозможными знаками внимания со стороны воеводы, который, однако, по указанной причине был лишен возможности «беседовать» с самим послом, а виделся только с лицами из его свиты.
Случалось, что по пути представители местного населения обращались к послам с просьбами о заступничестве перед местными властями, и такие ходатайства имели иногда успех.
За несколько верст не доезжая Москвы, посольство должно было остановиться в ожидании разрешения на въезд в столицу.
В день, назначенный для въезда, из царской конюшни высылались возки или кареты и верховые лошади.
Перед самой Москвой навстречу выезжали новые «московские» приставы.
Начинались неизбежные споры и проволочки относительно того, посол или пристав первый выйдет из своей кареты или слезет с коня и Герберштейн очень хвалится тем, что обманул москвича, сделав вид, что первый готов сойти с лошади.
Затем читались от имени царя приветствия, и пристав садился в карету к послу тоже предварительно поспорив, какое место в ней займет!
В 1678 году спор между польско-литовскими послами и приставами тянулся два часа: «шествие остановилось, доложили великому князю, и он… решил, чтоб два русских имели в средине поляка, во втором ряду два поляка — москвича и т. д.».
С этого момента приставы, или «попечители», как их называли иностранцы, не отходили почти от своих опекаемых, заботились об их устройстве и снабжении, служили посредниками между ними и Посольским приказом и одновременно разведчиками, через которых московское правительство старалось узнать намерения послов и получить сведения об европейской ситуации.
Приставы получали соответствующие инструкции из приказа, о чем говорить и как отвечать на те или иные вопросы.
Въезд послов в Москву происходил с большой пышностью, при большом стечении народа.
Вдоль всего пути стояли конные служилые люди и боярские холопы в богатом вооружении, на роскошно убранных конях, и выстроена была пехота со знаменами и пушками.
Вся эта обстановка должна была внушать послам представление о богатстве и могуществе московского царя.
Уже в XVI веке для помещения особенно часто приезжавших в Москву послов, крымских, ногайских и польско-литовских, существовали особые дворы. Остальные располагались в частных домах.
С начала XVII века в Китай-городе, на Ильинке, был устроен особый Посольский двор.
Послов стремились изолировать, под предлогом охраны их личности к ним приставлялась стража, которая никого не пропускала к ним; не разрешалось им и выходить со двора.
«Заперли передний двор, — рассказывает участвовавший в голштинском посольстве к царю Михаилу Олеарий, — и приставили 12 стрельцов с тем, чтобы до первого представления [царю] никто из нас не выходил из дому, и чтоб никто из посторонних не входил к нам; но приставы ежедневно посещали послов и справлялись, не нуждаются ли они в чем.
Кроме того, в нашем дворе постоянно находился при нас русский переводчик, который распоряжался стрельцами для наших услуг и рассылал их за покупками разных вещей, потребных для нас». Но после аудиенции голштинским послам было объявлено, что им разрешено выходить из своего помещения, что город открыт для них, и что если они пожелают выехать куда-нибудь, то им пришлют лошадей.
В течение XVII века полу тюремный режим послов в Москве постепенно был смягчен.
Им разрешалось даже приглашать и самим посещать знакомых. Конечно, в отношении послов враждебных Москве держав продолжали принимать всяческие предосторожности.
В день аудиенции к послам являлись назначенные для того придворные со свитой.
Опять возникал спор о том, где встретить этих посланников.
Приставы настаивали на том, чтобы послы встречали их у подножья лестницы.
Послы видели в этом умаление чести их государей и делали вид, что их задерживает то одно, то другое, и старались ухитриться встретить гостей посредине лестницы.
Приставы поспешно переодевались в нарядное казенное платье, чтобы сопровождать послов во дворец.
Для послов подавали опять лошадей с царской конюшни или в XVII веке царскую карету.
Шествие двигалось с большой торжественностью.
Впереди шли стрельцы, затем следовали подарки царю — причудливые серебряные сосуды, кони, всякие «заморские диковинки».
Перед послами секретарь посольства или кто-нибудь другой из их свиты вез, высоко подняв в руке, верительную грамоту, завернутую в камку (шелковая материя), затем уже ехали послы в сопровождении приставов.
Вдоль пути опять выстраивались войска. Все улицы бывали усеяны народом, сбежавшимся поглазеть на пышную церемонию.
Русские видели в этом многолюдстве, с одной стороны, проявление могущества их царя, а с другой — выражение уважения к послам.
Потемкин в Париже, когда ехал на королевскую аудиенцию, обиделся, что на улице по этому случаю было мало народа.
О выезде с Посольского двора царь уведомлялся гонцами.
По мере приближения процессии, все время давали знать во дворец, а из дворца делались распоряжения либо ускорить, либо задерживать шествие.
В одном случае литовские послы сильно запоздали и заставили царя Ивана IV дожидаться, пока они дослушивали обедню «у своих попов».
Царь обиделся и тут же приговорил с боярами другой раз царю итти к обедне и заставить послов «дожидаться того, как государю обедню отпоют».
Это был вопрос не только такта, но и этикета.
Послы слезали в некотором расстоянии от Красного крыльца.
В 1566 году литовский гонец захотел слезть у самой лестницы и пытался подъехать к ней «сильно», но стрельцы его не пустили, и царь не оказал ему никаких знаков внимания потому, что он «приехал на двор невежливо».
На лестнице и в покоях, через которые проходили послы, стояли дворяне, приказные люди и гости (купцы) «в золотном платье» и в меховых шапках и низшие чины в «чистом платье».
Парадное «золотное» платье выдавалось по этому случаю из царских кладовых и по миновании надобности возвращалось обратно, причем в случае какого-либо изъяна неаккуратный придворный подвергался жестокому наказанию.
Во дворце послов встречали назначенные к тому бояре.
В зависимости от политического значения государства, от которого приезжали послы, таких встреч бывало несколько (до трех).
Прием происходил в различных палатах дворца — в Столовой, в одной из Золотых подписных, иногда в Грановитой.
Царь принимал, сидя на престоле «в большом наряде», в кафтане из золотой парчи, в «шапке Мономаха», со скипетром в руке, иногда с «царским яблоком» в другой.
Перед престолом стояли «рынды», молодые люди в белых кафтанах с серебряными топориками в руках. Вдоль стен сидели на лавках бояре в роскошных кафтанах и меховых «горлатных» шапках.
Послы представлялись в шляпах.
Только во второй половине XVII века в Москве стали требовать, чтобы послы являлись с непокрытой головой.
Из-за этого произошел конфликт с Швецией, окончившийся тем, что обе стороны обязались соблюдать один и тот же порядок представления послов с непокрытой головой.
Точно так же и с Польшей договорились в 1671году чтобы послы являлись на аудиенцию без шапок.
Другим требованием, которое сильна возмущало иностранцев, было, чтобы послы приходили во дворец без шпаг.
По-видимому, это был порядок, заимствованный от татарских ханов.
Послов «являл», представлял, один из окольничих (второй думный чин после бояр).
Посол «правил поклон», осведомлялся о здоровье царя, и произносил приветственную речь.
В ответ царь вставал и спрашивал о здоровье государя, от имени которого прибыл посол. Корону он при этом не снимал.
Когда в 1658 году царь Алексей спросил о здоровье венгерского короля, не сняв короны, то послы заявили протест.
Им ответили, что царь принимал послов не в шляпе, а в венце, которого не снимают даже в церкви во время богослужения.
После обмена взаимных приветствий посол вручал «верющую» (верительную) грамоту, которую принимал посольский дьяк.
Затем царь допускал послов к руке. «Пока мы подходили, — описывает эту церемонию один из членов цесарского посольства к Алексею Михайловичу в 1661 году царь перенес скипетр из правой в левую руку и протянул нам правую для целованья.
Князь Черкасский (двоюродный брат царя) поддерживал ее, а царский тесть Илья Милославский так и сторожил и кивал нам, чтобы кто-нибудь из нас не дотронулся до нее нечистыми руками».
По окончании этой церемонии царь обмывал руку из стоявшего тут же серебряного рукомойника, что очень обижало иностранцев.
«Точно обмывается для очищения», — говорил Поссевин.
К целованию руки допускались только христиане.
Мусульманским послам вместо этого царь клал руку на голову.
После целования руки послам ставили скамейку против престола. Посидев немного, послы излагали в краткой речи цель своего приезда и «являли» подарки, привезенные царю.
В 1692 году среди подарков, привезенных персидскими послами, были живые лев и львица, которых доставили во дворец «порознь» в во дворец, конечно, не вводили, а только подержали немного у Красного крыльца.
В день аудиенции полагалось угощение послов царским обедом.
В XVI веке царь обычно приглашал их к собственному столу.
Ульфельд описал подробно парадный обед у Ивана IV в Александровской слободе.
Во время обеда кушанья подавались на царский стол в разрезанном виде, и царь рассылал куски гостям, в том числе и членам посольства.
Почтенный таким образом гость вставал и кланялся царю и на все четыре стороны, «и как перемен кушаний весьма было много, так и вставать весьма часто должно было, ибо сколько раз подавано было оное, столько вставать надобно было, и то делалось 65 раз».
Таким же образом следовало угощение медом. Наконец, царь велел налить в кубок мальвазии (вино), отпил немного и в знак особой милости послал кубок Ульфельду, который со своей стороны, отведав, передал по очереди всем членам посольства, «дабы все чувствовали щедрость его и милость сердца».
В XVII веке вместо парадного обеда угощенье обычно непосредственно доставлялось на двор к послам.
На посольский двор приезжал один из придворных, и с ним приходило множество людей, несших кушанья.
Накрыв стол скатертью, ставили серебряную посуду.
Царский уполномоченный садился за главным концом стола и сажал послов рядом с собой.
Угощение расставлялось на серебряных блюдах, но прибор ставился только послам, так что Кленку, послу Голландских штатов, пришлось для всех остальных членов посольства велеть подать собственные тарелки.
Во время обеда по определенному церемониалу произносились здравицы в честь царя и того государя, от имени которого правилось посольство.
Через несколько дней после торжественной аудиенции назначалась вторая в более скромной обстановке, во время которой царь сообщал послам, что, ознакомившись с содержанием «верющей» (верительной) грамоты, он назначил несколько бояр «в ответ», для переговоров с ними по всем поднятым ими вопросам.
Затем их вели в так называемую «ответную палату» или в какую-нибудь другую, и начинались переговоры, нередко прерывавшиеся резкой перебранкой.
Заседания происходили несколько раз, и по окончании их назначалась последняя прощальная аудиенция.
Если переговоры приводили к хорошему результату, царь на отпуске угощал послов медом.
Обычно послы, выпив мед, клали за пазуху и сосуд, из которого пили.
«Для таких бессовестных послов деланы нарочно в Аглинской земле сосуды медные, посеребренные и позолоченные».
Наряду с приходом послов в Москву и посылкой послов из Москвы в «государства» очень часто дипломатические переговоры были предметом особых посольских съездов, обычно в пограничных городах.
И здесь также очень много времени и сил уделялось вопросам местничества и этикета.
Послы размещались в шатрах, и много споров возникало о том, в чьем шатре должны были происходить конференции.
Иногда для равенства чести послы переговаривались из своих шатров, поставленных на таком расстоянии друг от друга, чтобы можно было слышать голоса.
Бывали случаи, когда шатры ставились совсем рядом, и послы сидели за общим столом, один конец которого находился в одном шатре, а другой — в другом, и тут вопрос уже шел о том, на чьей стороне была большая часть стола.
Договоры в изучаемый период утверждались по-прежнему присягой — «крестным целованием».
Царь присягал в присутствии иностранных послов. Придворный протопоп после молебна читал «заклинательное письмо о содержании вечного покоя», за ним повторял слова царь, а «грамота докончальная в то время лежит под евангелием».
По окончании чтения текста клятвы царь прикладывался к кресту, потом, взяв докончальную грамоту, отдавал ее послам.
Исполняя со всей пунктуальностью требуемые обряды, цари так же внимательно наблюдали за исполнением их и противной стороной.
Иван IV требовал, чтобы польский король при присяге прикладывался «в самый крест», а не «мимо креста, да и не носом», отчего магическая сила обряда терялась бы.
Утвержденный крестным целованием договор считался ненарушимым «во всех статьях, запятках и точках, безо всякого умаления… в целости». Форма договоров была заимствована из западноевропейских образцов.
До конца XVII века московские государи договоров не подписывали, а подписывали вместо них царское имя дьяки, потому что «цари и бояре ни к каким делам руки не прикладывают, для того устроены думные дьяки».
Существовавший ранее обычай скреплять договорные отношения брачными связями с иностранными дворами вышел в XVI веке из употребления.
Последний случай относится к концу XV века, когда Иван III выдал свою дочь Елену за литовского великого князя Александра в расчете, что этот брак будет способствовать укреплению мира.
Но к этому времени религиозная исключительность и нетерпимость настолько обострились, что брачные союзы становились фактически невозможными.
Католическая церковь как условие такого брака требовала перехода православного в унию, а церковь православная не допускала и мысли об этом.
В XVI веке в Москве возникла мысль о создании в Ливонии вассального государства, государь которого был бы связан с московским царским домом брачным союзом.
В этих целях Иван Грозный выдал за брата датского короля Магнуса свою племянницу Екатерину Владимировну, но муж ее изменил и перешел на сторону врагов царя.
Для тех же целей готовил Борис Годунов сперва шведского королевича Густава, который, однако в конечном итоге отказался от брака с дочерью царя Ксенией под предлогом нежелания принять православие.
Затем Годунов прочил в женихи Ксении брата датского короля принца Иоанна, который в качестве будущего зятя уже находился в Москве, но умер.
При Михаиле Федоровиче началось затяжное и скандальное дело о бракосочетании царевны Ирины Михайловны с датским принцем Вальдемаром.
Принц приехал в Россию, но отказ его перейти в православие, а с другой стороны, признание русскими церковными авторитетами недопустимости того, чтобы королевич вошел в церковь для венчания «некрещеным», привели после долгих переговоров к разрыву.
Вальдемар уже после смерти царя Михаила был выслан из Москвы. Это была в XVII веке последняя неудачная попытка прибегнуть к брачному союзу как средству укрепления международных связей.
Международное положение и дипломатия Московского государства в начале XVII века.